Короч, готов к очередной волне хейта

Опьянение

Он был достаточно хорошо знаком с хозяевами и планировкой дома, чтобы в разгар вечеринки самовольно отправиться на кухню — якобы за льдом, а на самом деле с целью слегка протрезветь, ибо он не был другом семьи в той степени, которая позволяла спокойно прикорнуть на кушетке в гостиной. Компанию он покинул без сожаления — к тому моменту большинство сгрудились у пианино и хором распевали «Звездную пыль», а хозяйка дома беседовала о чем-то важном с унылым юношей в элегантных очках. Стараясь не шуметь, он проследовал через столовую, где глубокомысленно дискутировали четверо или пятеро гостей, пристроившись на жестких стульях с прямыми спинками. Двустворчатые двери кухни распахнулись при легком нажатии; войдя, он присел за эмалированный стол, положив ладонь на его чистую прохладную поверхность. Затем поставил бокал на одну из ключевых точек в зеленом узоре столешницы, поднял глаза и обнаружил сидящую напротив девчонку, которая, в свою очередь, внимательно его разглядывала.
— Привет, — сказал он. — Вы дочка?

— Эйлин, — назвалась она. — Да.

Она показалась ему какой-то нескладной и мешковатой. «Это все из-за той бесформенной одежды, которую носят нынешние девицы», — промелькнуло в затуманенной голове. Ее темные волосы были разделены прямым пробором и заплетены в две косы; лицо юное и свежее, без признаков макияжа, да и одета по-домашнему — в простенький лиловый свитер.

— У вас приятный трезвый голос, — сказал он и с опозданием понял, что это не самый подходящий комплимент для столь юной особы.



— Я как раз собиралась выпить чашечку кофе, — сказала она. — Не угодно ли составить компанию?

Он чуть не рассмеялся при мысли, что девчонка, похоже, считает себя докой по части укрощения тупых пьянчуг.

— Спасибо, — ответил он, — не откажусь.

Ему было трудно сфокусировать взгляд, и когда она поставила перед ним чашку горячего кофе со словами: «Вам, наверно, лучше черный», — он нагнулся над паром, не закрывая глаз, в надежде таким способом взбодриться.

— Судя по звукам, вечеринка удалась, — сказала она без признаков энтузиазма в голосе. — Каждый нашел себе занятие по душе.

— Славная вечеринка, — согласился он и начал, обжигаясь, прихлебывать кофе, дабы показать, что ее старания не были напрасны. В голове и впрямь слегка прояснилось, и он сказал с улыбкой:

— Мне уже лучше — благодаря вам.

— Должно быть, в комнатах жарковато, — сказала она с утешающей интонацией.

Тут он не выдержал и расхохотался. Девчонка нахмурилась, но потом, видимо, решила не обижаться и преспокойно продолжила:



— Наверху было очень жарко, и я спустилась, чтобы немного посидеть здесь.

— Вы спали? — спросил он. — Должно быть, мы вас разбудили.

— Я делала уроки, — сказала она.

Он взглянул на девчонку еще раз и представил себе ее мир: сочинения на заданную тему, аккуратно исписанные тетради, потрепанные учебники, перекидывание записочками на уроках.

— Учишься в школе? — спросил он.

— Да, в старшем классе.

Она помолчала, словно ожидая от него какой-то реакции, а потом добавила:

— Я пропустила один год из-за воспаления легких.

Надо было что-то сказать, но он не мог придумать подходящей темы (о мальчиках? о школьном баскетболе?) и потому сделал вид, что прислушивается к звукам, доносящимся из гостиной.

— Да, вечеринка славная, — повторил он.

— Вы, надо полагать, любитель вечеринок, — сказала она.

Сбитый с толку этим замечанием, он наклонился над уже пустой чашкой. Судя по ее тону, девчонка была вполне готова к тому, что в следующий момент он вообразит себя гладиатором, выходящим на арену против диких зверей, или начнет как безумный вальсировать сам с собой по саду. «Милая моя, я почти вдвое старше тебя, — подумал он, — однако еще не забыл, как сам делал уроки».

— В баскетбол играешь? — спросил он.

— Нет, — сказала девчонка.

Он чувствовал себя обязанным поддерживать беседу, поскольку явился на кухню позже ее, да и, в конце концов, это был ее дом.

— И каково твое домашнее задание?

— Сочинение о будущем нашего мира, — сказала она и улыбнулась. — Звучит как-то глупо, правда? По-моему, ужасно глупо.

— В столовой сейчас рассуждают на ту же тему, и это одна из причин, почему я оттуда ушел.



Она явно не поверила его словам насчет причины ухода, и тогда он поспешил добавить:

— Ну и что же ты думаешь про будущее нашего мира?

— Вряд ли его ждет большое будущее, — сказала она, — если судить по его настоящему.

— Мы живем в интересное время, — произнес он таким тоном, будто все еще беседовал с гостями на вечеринке.

— По крайней мере, потом мы не сможем уверять, будто не ведали, что творим, — сказала она.

С минуту он молча смотрел на девчонку, а та отрешенно разглядывала носок своей мягкой кожаной туфли, покачивая ею вверх-вниз.

— Воистину страшно жить во времена, когда шестнадцатилетней девушке приходится думать о таких вещах, — сказал он, испытывая искушение насмешливо добавить: «В мое время девицы не думали ни о чем, кроме танцулек и поцелуев».

— Мне уже семнадцать. — Она подняла на него глаза и снова улыбнулась. — Это огромная разница.

— В мое время, — сказал он, пожалуй, переусердствовав с ударением на слове «мое», — девицы не думали ни о чем, кроме танцулек и поцелуев.

— В этом-то и беда, — сказала она серьезно. — Если бы во времена вашей молодости люди по-настоящему боялись за свое будущее, сейчас было бы не так паршиво.

Отвечая, он невольно взял более резкий тон (времена его молодости, надо же!) и чуть отвернулся, как бы показывая, что лишь по доброте душевной снисходит до столь откровенного разговора с ребенком.

— Помнится, мы тоже волновались за свое будущее. Наверно, всем детям в шестнадцать-семнадцать лет свойственны подобного рода страхи. Это все, как и мимолетные влюбленности, издержки переходного возраста.

— А я все время представляю себе, как это будет происходить. — Она говорила негромко, но очень отчетливо, обращаясь к какой-то точке на стене позади него. — Мне почему-то кажется, что первыми рухнут церкви — даже раньше, чем Эмпайр-стэйт-билдинг. Затем все большие дома, стоящие вдоль реки, вместе с жильцами начнут медленно сползать в воду. А потом школы — возможно, как раз посреди урока латыни, когда мы будем читать Цезаря. — Она посмотрела ему прямо в лицо, потрясенная собственными фантазиями. — Всякий раз, когда мы начинаем очередную главу «Записок», я гадаю: вдруг это та самая глава, которую нам не суждено дочитать? Может статься, на том уроке латыни мы окажемся последними в мире людьми, читавшими Цезаря.



— И это будет хоть каким-то утешением, — игриво подхватил он. — Я терпеть не мог этого Цезаря.

— Полагаю, во времена вашей молодости все школьники ненавидели Цезаря, — заметила она холодно.

Он чуть помедлил с ответом.

— Думаю, тебе не следует зацикливаться на этих кошмарах. Лучше купи журнал мод и листай его в свое удовольствие.

— Да я смогу даром набрать столько журналов, сколько захочу, — упрямо возразила она. — Туннели подземки обвалятся, а все журнальные киоски на перронах будут разбиты — бери не хочу. И в придачу шоколадки, губная помада, искусственные цветы… А на мостовой перед магазинами будут валяться модные платья и меховые манто.

— Надеюсь, винные лавки тоже будут гостеприимно открыты, — сказал он, начиная испытывать раздражение. — Тогда я отоварюсь ящиком лучшего коньяка и думать забуду обо всех этих напастях.

— А офисные здания превратятся в груды обломков, — вещала она, широко раскрыв глаза. — Если б только заранее знать минуту, когда все это произойдет…

— Понимаю, — сказал он. — Пожалуй, мне пора вернуться к другим гостям.

— После этого все уже будет по-другому, — продолжала она. — Исчезнет все, что делало этот мир таким, какой он сейчас. Изменятся правила, изменится образ жизни. Быть может, появится закон, обязывающий жить под открытым небом, чтобы всегда оставаться на виду друг у друга.

— А может, появится закон, обязывающий семнадцатилетних предсказательниц учиться в школе уму-разуму.

— Школ уже не будет, — сказала она бесцветным голосом. — И никто не будет учиться. Чтобы не повторить нынешних ошибок.

— Что ж, — сказал он, усмехнувшись, — ты очень занимательно это описала. Даже обидно, что я этого никогда не увижу.

Уже выходя из кухни, касаясь плечом двери, он задержался. Очень хотелось произнести напоследок что-нибудь этакое по-взрослому умное и едкое, но он боялся показать, что на самом деле задет ее словами, ибо «во времена его молодости» никому из его сверстников рассуждать подобным образом и в голову не приходило.

— Если возникнут проблемы с латынью, — проговорил он наконец, — буду рад помочь.

Она хихикнула, как самая обыкновенная школьница; он даже вздрогнул от неожиданности.

— У меня с этим полный порядок, — заверила она.

Вернувшись в гостиную, где по-прежнему царило оживление (хор у пианино теперь исполнял «Дом на холме», а хозяйка беседовала о чем-то насущно важном с импозантным мужчиной в синем костюме), он отыскал среди гостей хозяина дома и сказал:
— У меня только что произошел очень интересный разговор с вашей дочерью.

Хозяин быстро обвел взглядом комнату.

— С Эйлин? А где она?

— На кухне. Учит латынь.

— «Gallia est omnia divisa in partes tres…» — скороговоркой пробубнил хозяин. — До сих пор помню.

— Она неординарная девушка.

Хозяин дома покачал головой и горестно вздохнул:

— Ох уж эти современные детки…

Я пару раз осмеливался выкладывать свое бумаго марание и Вы доходчиво мне обьяснили какое я дно. Вот и сейчас, Боги лит. клуба, прошу немного критики.

В последний рабочий день, перед рождественским уикендом, мы все увлечены одним единственным делом. Никто как будто не замечает гула голосов, скрежетания принтеров, попискивания модемов, шарканья тонн бумаги, это происходит бессознательно, как бы мы не старались сосредоточиться на работе, в наших головах звучит только одно. Тик-так.
Все мы украдкой поглядываем на него, на этот белый диск с чёрными точечками делений, по утрам он говорит нам, идти на работу и мы идём, вечерами идти домой и мы рады позволению. Тик-так.
В трёх чёрных глянцевых стрелочках, отражаются мигающие огоньки гирлянд, но для меня это три чашки кофе и восемь сигарет, для Робин Хилл это повод вспомнить о своём муже - коматознике, для Клайва Бисквита это три бутылки пива и матч по соккеру «Тоттенхэм - Наполи», для моего друга Чака – это повод сказать «сука». Тик-так.
Мы словно улыбки мальчиков-хористов после просмотра порно-журналов в доме отца Брендана Смита. Мы словно попки школьниц, которые лапает мой друг Чак в давке пятьдесят седьмого автобуса. Мы словно моя мошонка, растянутая на день благодарения. Тик-так.
Стол из прессованных опилок, месячный отчет, пятая чашка кофе, экономический еженедельник, парк штата Лейк на экране компьютера, мне пора в туалет. Тик-так.
Я стягиваю с себя трусы и начинаю энергично работать рукой. Тик-так.
Дженни Талука стучит краешком карандаша о свою толстую ляшку. Тик-так.
Роберт Миллер поздравляет свою тётю Сарру по телефону. Тик-так.
Мой друг Чак ищет расписание субботних курсов плаванья для тинэйджеров. Тик-так.
Солдат готов, из кармана я выуживаю маленький свитерок с оленями. Тик-так.
Я делаю фотографию своего члена в свитере, украденном у большеголовой куклы моей дочери. Тик-так.
На лобке я пишу: «Тусуйся» (“Hang out”). Тик-так.
Кто же это будет сегодня? Джек из отдела продаж? Милли из экономики? Нина из сервисной политики? Тик-так.
Обычно со мной такое случается в канун праздников. На Пасху я раскрашиваю свои яйца гуашью, а на члене пишу «Он поднялся снова» («He has risen again») и скидываю фото Айзеку Гиршбейну – жиду из бухгалтерии. Четырнадцатого февраля я двадцать минут подбираю угол, чтобы головка моего члена походила на сердечко, в этот раз это лесбиянка-кадровик Велма Перез, на стебле члена я пишу «Love», приходиться писать верх ногами, да ещё и зеркально, чтоб на фотке выглядело как надо. На день благодарения, с этим пришлось заморочиться, я раскрасил свою мошонку под цвет флага и растянул её обеими руками, придавая прямоугольную форму, член пришлось приклеить к животу, а телефон поставить на бачёк и снять видео. После я ещё час монтировал его, чтобы добиться эффекта колыхания флага на ветру. Готовую гифку получает Алан Адехи из аналитики, потомок коренных племен, с сообщением «На этот раз без оспы».
Я иду за ещё одной чашкой кофе. Пятидесятилетний Зак Новак отдергивает свою голову от смартфона, словно курица несушка от яичницы. Зак, у которого нет ни одной фотографии на рабочем столе. Зак, который не приводит никого на день «Приведи своих детей на работу». Зак, который не убьет себя сегодня вечером. Этот морщинисты маркетолог показывает свой смартфон коллегам сидящим вокруг. Практически весь финансовый отдел собирается вокруг него. Сегодня ты звезда, Зак. Не благодари.
Мой зад упирается в медленно убивающий меня принтер. Мои жёлтые зубы только на секунду мелькают в жиже кофе. Зака не видно из-за обступившей толпы. Кто-то хлопает меня по плечу.
- Грег, как сам мужик?
Предо мной начальник отдела статистики Ларри Милиган. Глубокий вдох. Запах изо рта Ларри напоминает мне ту часть моего детства в Аншвиле, Калифорния, когда бродячие псы разрыли могилу моего кота Снежка на пустыре и тягали его труп по улицам. Глаза Снежка вытекли, а на их месте копошились тысячи белых червячков - опарышей. Кое-где шкура слезла, оголяя желтоватые кости, а брюхо лопнуло под действием трупных газов, вывалив наружу внутренности.
Ларри «Снежок» Милиган будто табличка «Закрывайте, пожалуйста, дверь» с восклицательным знаком. Он делает вид, что мы друзья, но только до того момента пока я не слажаю.
- Привет Ларри, - я перекладываю бумажный стаканчик в левую руку, - чтобы поздороваться.
«Снежок» Ларри – семнадцатого мая получает от меня хер, раскрашенный под радугу с надписью «Все знают».
- С наступающим! - Он хлопает меня по плечу, пока жмёт мою руку.
- И тебя Ларри. – Я отпиваю кофе.
- Так что решили, где будете праздновать, мы с Барб вечеринку устраиваем?
- Извини Ларри, - я пожимаю плечами, - родители Сарры приедут.
- Ну ничего, - он смеется, - приезжайте попозже, мы до утра собираемся гудеть.
- Постараемся.
- Вот и славно, - он снова жмёт мою руку, и своему другу передай, пускай тоже заскакивает.
- Ине забудь, - он не отпускает мою руку, - отчёт должен быть на моём столе до вечера.
- Конечно, Ларри. – Выдох.
Ларри уходит, через секунду до меня доносится: «Санни, как сам мужик?»
Я ставлю одну из чашек кофе на стол Чаку, на его экране столбики реестра.
А сам возвращаюсь к своим трём стенам из картона высотой полтора метра, к своему отчету ущерб - факторов, мой стул ещё теплый. Специфика моей работы требует от меня знать количество дебилов, которые надышавшись испарениями нашего нового отбеливателя, подадут иски в суд. Количество придурков, заливающих наш ополаскиватель для белья в двигатель своей машины, перепутав его из-за похожей бутылки. Количество обезумевших мамаш пикетирующих наш главный офис, из-за того, что их ребёнок попробовал наш этило - содержащий растворитель.
- Ларри всё ещё чистит зубы дерьмом? Доноситься голос Чака из-за пластиковой перегородки.
За что я люблю Чака, так это за то, что он никогда не стеснялся говорить людям правду в лицо, наверное, поэтому он в свои тридцать семь до сих пор холост.
- По-моему он теперь и мертвечиной не брезгуёт. Пригласил на вечеринку, сказал, и ты можешь прийти.
- Ого, - он быстро стучит по клавиатуре.
- Пойдешь? Я снимаю под столом туфли.
- Куда я денусь, говорят там и Робин Хилл будет. У бабы хуя уже два года нет.
- Ну ты блять даешь, Эрен то ещё не умер.
Чак откидывается на спинке стула, так чтобы я увидел его лицо и говорит голосом Ретта Батлера.
- Честно говоря, дорогуша, мне наплевать. Я на его место не претендую.
Вот за что я люблю Чака.
- Видел, что Заку с менеджмента скинули, - он высовывает из-за перегородки свой смартфон с фотографией моего же члена. – Он уже совсем не старается, исхуился наш парень.
- Но смотри, - продолжает Чак, - у него появилась подружка. – Он свайпает вправо.
Волосатая манда, бобрик побрит под ёлочку, на лобке надпись «С Рождеством!».
За эти восемь лет в отделе оценивания рисков, ты узнаешь, каков шанс отравиться формальдегидом испаряющемся из твоего стола. Сколько нужно вдохнуть печатающего порошка от стоящего в пяти метрах лазерного принтера, чтобы заработать рак лёгких. Какие гормональные изменения произойдут в твоем организме под действием бифинола А, употребляемого вместе с пищей из пластиковой посуды. За восемь лет работы начинаешь внимательнее читать этикеты на товарах, но не бросаешь курить.
Подражательница. Подражательница - что за бред? Хотя, если подумать это даже лестно.
- Кому её скинули?
- Да какая разница, пуська есть пуська, это ж круто чувак.
- И все же?
- Чувак, манда, пусечка, пунька, сладкая дырочка, пельмешек! Да, что с тобой? Не важно кому, важно кто.
- Не знаю, чувак, всё-таки я женат. Моя дома ничуть не хуже. Тем более они там практически не отличаются.
- Не отличаются? Ты что ебанулся? Это первоклассная узенькая пездёнка, а не обвисший рукав.
Он молчит секунду.
- Без намёков.
- Нет, понимаешь, этот чувак, - я показываю ручкой на телефон, - он каждый раз выбирает довольно стереотипичную жертву: на Пасху – еврей, на День Благодарения – индеец, на Рождество, - я останавливаюсь. - Вот мне и интересно, что у неё в голове, кто её жертвы, почему именно они, это скажет, зачем она это делает? И быть может, мы узнаем кто она.
- Да ты сраный Коломбо, Грег. А ты не думал, что быть может, им просто нравится показывать свои причандалы всем подряд?
- Может ты и прав, но все равно ведь хочешь знать кто она?
Чак улыбается краешком рта.
- Дайте мне немного времени, сэр, - я поправляю воображаемую шляпу, - и я найду подонков.
- Саманта Пирсон. Чак скрывается за перегородкой.
- Что, Саманта Пирсон?
- Она скинула фотку Саманте Пирсон.
Итак, Саманта Пирсон…. Кто ты, блять, такая?

Комрады, траил в описания, но вышел маленький рассказ, быть может кто-то из вас снова макнёт меня в дерьмо

То что не выбросишь

Я помню те маленькие занавески в пол окна на кухне дома моих родителей. Моя мама нигде не работала, она целый день крутилась по дому. Но эти занавески всегда были в жёлтых жирных пятнах, ни от того, что она их не стирала, а от того, что нас у неё было четверо – все девочки, ну и папа. Так что на газовой плите постоянно что-то готовилось. За многие годы светло-зелённая ткань впитала в себя частички всей той вредной, брызгающей в разные стороны маслом, пищи, что мама так часто готовила. Панкейки, тосты с джемом и мёдом, обжаренные стейки, индейка, курица, все эти запахи смешивались и оседали в недрах жаккардовой ткани. И если ты в детстве достаточно близко приблизишься к ним, то даю гарантию, ты вспомнишь все то, что ел в этот день.
На плите шкварчит яичница с беконом, мама складывает нам завтраки в школу, папа пьет кофе и водит шариковой ручкой по клеточкам кроссворда в толстой газете, которую нам бросают в почтовый ящик каждую неделю.
Папа говорит.
- Горы в Пиренеях, пять букв?
Мама смотрит на мою старшую сестру, та отвечает.
- Ането.
Кстати теперь она работает геодезистом.
- Подходит.
Папа продолжает.
- Бланк в отделе кадров, пять букв?
- Они такого не знают.
Я говорю.
- Есть открытые буквы?
- Нет, - говорит папа.
Мама вопросительно смотрит на меня и говорит.
- Первая «А».
- Автобиография?
- Пять букв, - говорит сестра.
- Анкета, - говорит папа.
Мама ставит перед нами бумажные пакеты с нашими обедами.
- Дорогой, - и протягивает ему тарелку с яичницей.
Когда он будет надевать свою куртку с номером автомастерской на спине, она поцелует его. Каждый раз, каждое утро, а затем папа повезёт нас в школу, а мама останется дома с двойняшками.
Папа умрёт от инфаркта, когда мне будет семнадцать.
В тридцать один у меня родиться первый сын, но я не буду сидеть дома, у меня будет достаточно много денег, что бы оплачивать няню. А мой муж, не будет спускаться завтракать с нами, когда он не в разъездах, он спит до обеда.
Потом у моей мамы станет совсем плохо с глазами, и я заберу её к себе.
Сегодня тот день, когда мы разбираем старые вещи родителей. Мои дети, дети моих сестёр, их мужья, все они ходят по дому, где прошло наше детство, прикасаются к вещам, которые уже давно не прикасаются к нам.
Мой сын позовёт меня.
- Мам, с этим, что делать?
Когда я подойду, он покажет мне на коробку с надписью «кухня». В ней среди кастрюль, посуды и разной мелочевки, я найду и аккуратно сложенные выцветшие занавески. Я поднесу их к лицу, так чтобы мои губы и нос коснулись прохладной накрахмалиной ткани.
Мой сын будет удивлённо смотреть на меня.
Занавески больше не пахнут старым въевшимся жиром, они пахнут тем дешёвым порошком, с которым мама стирала все наши вещи в детстве, мои, моих сестёр, папы, свои.
Я отниму их от лица, и на них останутся два мокрых пятнышка. Мой десятилетний сын спросит.
- Мам, что это?
Из всех тех немногих вещей, что я заберу из дома родителей, буду и эти старые занавески. И пусть они не подходят к интерьеру, и мой муж будет смеяться надо мной, а гости все время обращать на них внимание, но до тех пор пока я жива, они будут висеть на моей кухне. И хоть это глупо, но мои сёстры будут постоянно просить у меня эти занавески, хотя бы на время.

На днях я прочитал "Призраки" Чака Паланика и мне очень понравилось.Вот я решил написать на манер "Призраков" свое.

Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.
(Эрих Мария Ремарк)

Стихи о Миссис Жертва
Миссис Жертва смотрит на своё отражение в круглом зеркале под потолком маленького магазинчика, на вывеске которого три люминесцентные цифры: два, четыре и семь. Цифры тихо жужжат, за панорамным стеклом - глубокая ночь, видно только одиноко горящие фонари. Молодой паренёк за прилавком читает журнал для взрослых и жуёт жвачку, время от времени он останавливается и трет рукой промежность.
Миссис Жертва стоит в метре от прыщавого подростка и разглядывает себя в зеркале над прилавком, ей все равно.
- Такие зеркала называются «обзорными», - говорит парень, - их ставят для того, чтобы отсюда, - он показывает журналом на место где стоит, - был полный обзор, чтобы никто ничего не стащил.
Парень надувает жвачку.
Миссис Жертва не отвечает, она не опуская головы говорит.
- Как вы думаете, - она говорит «вы», - моё лицо также выглядит во время минета?
Жвачка лопает и повисает простыней на жиденькой бородке паренька, он открывает рот.
- …, хее, мисс?
- Миссис, - она опускает глаза, - я замужем.

«Палач старший» рассказ Миссис Жертвы
Миссис Жертва стоит на автомобильном паркинге за огромным торговым центром, в руках у неё два полных пакета с надписью: «Волмарт». Из одного торчит Длинные стебли лука порей и французский багет, багажник её мини вена открыт. Миссис Жертва оцепенела, она смотрит на женщину с грудным малышом в сумке-кенгурушке, женщина загружает продукты из покупательской тележки в багажник автомобиля. Одиннадцать часов дня, женщина в двадцати метрах от миссис Жертва, ребенок тянет женщину за волосы и смеётся, на стоянки никого. Миссис жертва смотрит с открытым ртом, не обращая внимания на тяжесть пакетов в своих руках, в её голове ни одной мысли. Женщина словно в замедленной съемке складывает пакет собачьей еды «Чаппи», несколько коробок мюслей «Акса», набор маленьких разноцветных свечей для торта с надписью: «Хеппи Бёздей» в багажник своего Бьюика, модель Верано Конвин, серебристый кузов, год выпуска две тысячи тринадцатый, небольшие царапины на переднем бампере и правом крыле, малыш смеётся. Миссис Жертва разжимает пальцы, пакеты падают на горячий асфальт, капуста брокколи отскакивает от него несколько раз, прокатывается по своим неровным краям и закручиваться вокруг своей ножки.
Миссис Жертва моет окровавленную пилочку для ногтей в ванной комнате своего дома, её одежда испачкана кровью, она замирает в удивлении увидев себя в зеркале.
Семейство миссис Жертвы ужинает в гостиной перед метровым широкоформатным монитором телевизора, отец семейства – мистер Бисквит (ударение на первый слог) поедает запеканку, не отрывая взгляда от разноцветных картинок, сменяющих одна другую, с достаточной скоростью чтобы он не успел осмыслить увиденное, хотя умей он даже останавливать время ничего бы не изменилось.
Малыш Томми борется с детским креслом, размазывая яблочное пюре по лицу, воротнику, подставке стульчика и рукавам миссис Жертвы. Маленький ангелок портит её домашний наряд, даже дома она не ходит в чём попало. Маленький ангелок, разорвавший её вагину от матки до пупка, маленький ангелок искусавший её грудь, сделавший её обвисшей как у старухи, Маленький ангелок, отплативший ей за подаренную жизнь гормональными изменениями, после которых она уже никогда не будет красивой.
Миссис Жертва смотрит на них, своих мужчин, своих хозяев, своих спасителей. Для каждой женщины её муж, а потом ребёнок – Христос Спаситель, для каждой женщины без исключения. Без них миссис Жертва всего лишь вещь, словно суперкар гниющий в гараже, она должна служить, должна ублажать, должна жертвовать себя каждый день, каждый час, каждую секунду своим палачам, вот её цель.
Маленький палач уворачивается от очередной ложки с яблочным пюре и начинает реветь, Палач старший говорит.
- Ну что ты возишься? Видишь он не хочет. – лишь на секунду оторвав раздраженный взгляд от телевизора, на котором показывают новости.
- Ещё одна жертва серийного убийцы – Камилла Браун, - говорит диктор, - найдена на парковке торгового цента «Хеппи дейс» на пересечении сильвер роад и сорок шестой.
- Этош восле наш, говорит мистер Палач с набитым ртом, указывая вилкой на телевизор.
Миссис Жертва следует взглядом за движением на экран, фотография жертвы, лицо ей знакомо. Лицо смеющейся женщины сменяется широким планом студии. У правой стенки кадра сидит ведущий, он смотрит на плачущего мужчину, ведущий не находит слов утешения, где-то за кадром режиссёр неистово машет руками, тычет пальцем в гостя и показывает ведущему «обними его». У всхлипывающего мужчины в руках детская шапочка, он не отрывает от неё взгляда, горячие, солёные слёзы падают прямо на неё.
Мистер Палач продолжает говорить с набитым ртом.
- Ха, пошмотри на шапочку, это для того, штобы наш расшалобить.
- Ужасно, - тихо говорит миссис Жертва и сует ложку яблочного пюре ревущему младенцу в рот. Под ногтями миссис Жертвы все еще частички запекшейся крови Камиллы Браун.
На следующее утро в их дверь стучат, миссис Жертва отпирает. Снаружи двое мужчин в одинаковых синих куртках. Одинаковые классические брюки, рубашки, только галстуки у мужчин разных оттенков, но оба в полоску и одинаковые тёмно-синие куртки с небольшой, короткой надписью на груди.
- Мэм, говорит один из мужчин, - он тянется рукой во внутренний карман куртки и достает маленькую книжечку, - спец агенты Гувер и Левински, - мужчина раскрывает книжечку и тычет ей в лицо миссис Жертве.
Внутри позолоченный значок и удостоверение с такими же синими как куртки агентов буквами «ФБР».
- Мэм, мы можем войти?
Никто даже не подумал на миссис Жертву, хоть именно её запечатлела камера видео наблюдения торгового центра и её машину видели на парковке. Агенты ФБР просто не обратили внимания на пятидесятикилограммовую женщину среди прочих потенциальных маньяков-мужчин. Хотя следы крови, даже тщательно отмытые миссис Жертвой, в дальнейшем причислят к делу «штат Кентукки против мистера Бисквита». Агенты ФБР проверяют его одежду на наличие ДНК жертв, ищут орудия убийств, но их нет, как собственно и алиби у мистера Бисквита. Они не проверяют одежду миссис Жертвы, не ищут орудие убийств, не ищут заостренную, стеклянную пилочку для ногтей фирмы «Богемия», теперь лежащую на дне Грин ривер. Мистеру Бисквиту не повезло выучиться на маркетолога на дому и работать именно в те моменты, когда миссис Жертва спасала этих троих бедных женщин, да-да именно спасала. А ещё ему не повезло быть потребителем детской клубнички, вынужденным стирать историю своего браузера каждый раз заходя под разными IP-адресами в интернет, в надежде не попасться Федеральному Бюро расследований.
Все время судебной волокиты, денно и нощно под окнами дома миссис Жертвы дежурят журналисты. Эти гиены не упускают ни единого шанса наброситься на неё в те редкие моменты, когда она выходит из дома. На все каверзные вопросы, она говорит: «Не знаю».
На суд она не приходит, смотрит прямую трансляцию из его залы по местному телеканалу. В зале полно зевак, родственников погибших, полицейских и журналистов, многих из которых миссис Жертва до недавнего времени видела у себя на крыльце. Двое разбитых горем мужей весь процесс не сводят яростных взглядов с мистера Бисквита. Когда судья, напомаженная дама средних лет, дает им слово, они просят только об одном: «Пять минут с этим подонком». Судья отказывает, мужчины бросаются на скованного по рукам и ногам виновного только в своей глупости мистера Бисквита, полиция валит их на землю.
Миссис жертва не приходит и на введение смертельной инъекции своему мужу. Ей приходится заплатить деньги, чтобы увидеть, как её благоверного сотрудники пенитенциарной службы отправят в мир иной по кабельному телеканалу. На экране дрожащего мистера Бисквита пристёгивают к медицинской кровати повторяющей силуэт человека, вводят катетер в вену на правой руке, мистер бисквит вскрикивает. Постепенно в кровь мистера Бисквита попадает сто миллиграмм бромида панкурония — недеполяризующиго миорелаксанта длинного действия, тиопентал натрия не вводят, чудовищам не к чему обезболивающее, мистер Бисквит чувствует, как по его тело разливается расслабляющая волна, парализующая все мышцы его тела и самое главное лёгкие, они больше не качают кислород и о да, он это чувствует. Выплеск адреналина стремящийся разбудить тело только слегка его потряхивает, глаза мистера Бисквита наливаются кровью, взгляд устремляется в потолок, сбоку похоже на приступ эпилепсии. Агония продолжается, человек в медицинском халате отпускает зажим пакета хлорида калия, останавливающего сердце, только после этого глаза мистера Бисквита постепенно стекленеют. Всё действо длится не многим дольше пяти минут, вечности для мистера Бисквита.
Миссис Жертва оборачивается на своего пока ещё не смышлёного сына.
- Видишь зайчик, это твой папа.

P.S. Текст я не перечитывал, так что насчёт ошибок и не логичностей говорить не берусь. Если кто-то это все же осилит и оставит отзыв буду признателен.