livejournal

-  Егор! – слышу я за спиной и, как ужаленный,  разворачиваюсь  на пятках. Из головы тут же вылетает, куда я шёл и зачем – передо мной  стоит руки в брюки Серый! Серый! В неизменной, выгоревшей добела  «мабуте», стриженый под короткий ёжик. Сутулый. Худой как Кащей. Рот в  улыбке до ушей, сверкает на солнце всеми тремя золотыми фиксами. И,  блин, свежий, словно мы расстались только вчера…
Мы крепко обнимаемся. Крепко так, как обнимаются мужчины, после долгой разлуки.
-  Серый! Ёк-макарёк! Ты!!!

 …Мы сидим в парковой беседке. Между нами стол, по которому обычно в  будни стучат костяшками домино бодрые пенсионные мужички.  Но сегодня  беседка пуста, и мы сидим напротив друг друга.

-  …А ты так и катаешься по войнам?
Я киваю.
 -  Катаюсь, но уже не часто. Возраст уже не тот. Не то что трудно, но  неудобно. Для нынешних солдат я уже почти что дед. У них командиры мне в  сыновья годятся. Вот и норовят под зад подтолкнуть, когда на «бэху»  карабкаюсь. Типа подстраховать дедулю. Не олень уже. Стыдно стать для  них обузой. Да и уже войн таких нет…
…Эх, видел бы ты сегодняшнюю  экипировку! – вдруг соскакиваю я на милитари стайлс - Никакой  самодеятельности! Помнишь, ваши самопальные «разгрузки»?  Теперь всё  штатно! И «бронники» и «разгрузки» - всё отличного качества. Обувь вашу  помнишь? Кто в чём ходил, кто в кирзе ещё советской, кто в кроссовках,  кто в «берцах» покупных. Не армия, а банда махновцев. Теперь всё, как на  картинках…

Серый задумчиво смотрит на меня. Потом хмыкает:
-  Егор, а не пох мне, как там теперь в армии? Я своё отслужил. Хорошо,  наверное, что теперь не так, как у нас было. Только по барабану мне всё  это. Сам понимаешь…
Я растерянно киваю. Действительно, чего меня понесло, не пойми куда? Не виделись столько лет и про «разгрузки», «берцы»…
-  А как у тебя в личной жизни? – вдруг спрашивает он. – Ты тогда нам такие стихи читал классные про любовь.
 …Я лихорадочно пытаюсь вспомнить, как у меня было тогда, когда мы в  последний раз виделись. Тогда я холостяковал. Потом был женат. Потом  снова развёлся. Потом… Это уже не важно.
-  Да всё так же, один живу.
-  Что, вот так прямо, совсем один? –  Недоверчиво поднимает бровь он.
 -  Нет, ну, конечно, всякое бывает. Я подкидную доску не ломал и из  большого спорта не уходил... Но глобальном смысле - не женат.
-  А чего так?

 Я задумываюсь. Рассказывать всю историю подробно – времени надо много,  да и не к месту. Зачем ему это? Лишняя, как говорится, информация. И я  отшучиваюсь:

-  Да, всё ждал царевну, а с ними, сам знаешь, не  урожай. Всех большевики извели. А теперь зачем уже жениться? Полтинник  давно разменял… - и я растерянно смотрю на него. Разговор о возрасте  как-то сейчас совсем не к месту. И я с нарочитой бодростью в голосе  почти рапортую, как на встрече с одноклассниками:
–  …Нет. Правда!  Всё хорошо! Сын вырос. Двое внуков уже. Старший в школу осенью поёдёт.  Живу для себя. Никуда уже не тороплюсь. Встречу нормальную женщину,  глядишь, и склеится. Только сложно такую встретить, бро…
Он снова удивлённо поднимает бровь уголком - всё тем знакомым мне жестом.
-  Кто?
-  Извини, Серый. Молодёжный сленг. Бро, это по нынешнему брат.
 -  Ааааа… - Протягивает он и скребёт пальцами щетину. Под ногтями я  вижу ободки грязи, Указательный и средний всё так же скурены до  желтизны. Видимо, это уже навсегда… – Понятно. Не ценишь ты своего  счастья! Вот когда запрут тебя в клетке одного, тогда и поймёшь, что  баба - это друг человека. И что она значит в человеческой жизни. А вы  тут выёживаетесь, выбираете. Эта вам не та, и та вам не эта. А потом  только и останется, что вспоминать и думать, какой же я дурак был.
-  Наверное, ты прав, Серый, -  дипломатично киваю я, хотя его идея  строительства семейной жизни не вызывает у меня согласия,  -  мы тут  вообще ничего не ценим. Живём себе, года как костяшки на старых счётах  слева направо перегоняем…
Серый шумно вздыхает.
- Уже двадцать три года прошло, Серый… - говорю я негромко. - Мы двадцать три года не виделись…
Меня так и тянет спросить его, как там у него, но я почему-то не решаюсь…
 Лицо его мрачнеет. Он ещё сильнее сутулится. Молча достаёт из  нагрудного кармана мятую пачку сигарет, из кармана штанов зажигалку  «зипу» с черепом и костями, выгравированными на боковине, и на меня  накатывает тёплая волна – «зипа» мой подарок! Я подарил её Серому на его  день рождения, который мы отметили на следующий день после взятия  Бамута. Точнее, день рождения был за три дня до этого, но в горах было  не до него. А тут вспомнили. «Зипа» эта была мною куплена в каком-то  моздокском ларьке и очень вовремя тогда оказалась в кармане…
Серый перехватывает мой взгляд и улыбается, подбрасывает её на ладони:
-  Твоя! Храню!

 Характерным щелчком открывает, чиркает колёсиком о кремний и  прикуривает от жёлтого, как у свечи, огонька. Глубоко затягивается и  медленно, с наслаждением, выдыхает. Потом откидывается на спинку скамьи.  Его лицо снова становится хмурым. Его так и звали в роте «Хмурым» за  это выражение лица и вечную сутулость. Это для меня он был Серым.  Потому как Сергей. Механик-водитель нашей бээмпешки, с которым мы бок о  бок прожили полторы недели в апреле девяносто шестого.  Странным образом  Серый во мне сразу признал авторитета, величал меня «писателем» и  непрерывно засыпал вопросами буквально обо всём, когда позволяла  обстановка. И вообще стал мне как ординарец. «Забивал» лучшее место для  ночлега, приносил еду себе и мне. Даже добыл где-то старую «сидушку» от  какой-то машины, чтобы мне было удобнее ездить сверху на броне, за что  на него даже обиделся его комвзвода «Макс», у которого под задом был  чёрный от грязи обычный ватник…

-  У меня тут вообще мало кто  остался. Мать пять лет как преставилась. Степаныч… Помнишь моего друга  Ивана Дергачёва из Нижнего? – я киваю, не очень уверенный, что в памяти  моей именно он… - Иван на второй Чеченской свою пулю поймал. Есть ещё  наш Петрович. Но он давно уже в попах. В деревне под Муромом в церкви.  Брюхо как у тебя отъел. Вот с ним и вижусь иногда…
Он гасит сигарету о край стола и шумно вздыхает. Потом потягивается.
 -  Эх, как же хорошо! Воздух – просто мёд! Не ценят люди своё счастье.  Всё, куда-то несутся, ловят удачу за хвост, поймают, а хвост-то  крысиный… а счастье, вот оно – вздохни полной грудью! Почувствуй жизнь!
-  Ага! После никотина! – подкалываю я его…
-  Так после него особенно! – отбивает он подкол.
-  …А ты книжку-то написал? – вдруг спрашивает Серый. – Ты хотел книжку написать про войну. Написал?
И я хватаюсь за вопрос, как за соломинку.
-  Да! И про роту нашу, то есть вашу, в ней есть рассказы. Там, конечно, имена другие и события изменены, но всё узнаваемо…
-  Ух, ты! Почитать бы!
-  Так в сети всё выложено, можно найти – почти на автомате говорю я, и тут же осекаюсь. В его краях интернета нет…
 -  Помнишь, твою историю, как ты чеченку с сыном прямо через боевиков  провёз в госпиталь. Когда он на мине подорвался, ногу ему искромсало. А  чечи дорогу перерезали, и ты прямо на них с их флагом зеленым попер…
 -  Помню!  – в глазах Серого вспыхивают лукавые огоньки. – Думал от  страха обосрусь.  Либо на подъезде сожгут, либо, когда подъеду, голову  отрежут. Но пропустили. Не звери были…
-  Вот об этом есть рассказ,  – довольно говорю я,  – и про то, как у соседей вэвэшников бабу украли…
 -  Ну, не украли, положим, а выкупили на пару дней за ящик прокисшего  чешского пива, – весело подхватывает Серый,  - его в разбитом магазине  нашли. Кисляк! Но вованы-то не знали. Устроили с ними «ченч». Видел бы  ты их рожи, когда мы через два дня её им обратно привезли. Но всё  по-честному. Мы же не знали, что оно скисло…
-  Так одно же попробовали?
-  И что? Петрович потом в эту бутылку доссал до полной и пробку обжал.
…Эту деталь я уже не знал…
-  Сурово вы с ними…
 -  Да козлы они были. Мародерничали и беспределили. А нам за них от  чечей прилетало. Один у них был светлый человек – Светлана – широкой  души женщина. Никому не отказывала…
-  Вот обо всём этом моя книга.
-  И вот так прямо, как было, и написал?
-  Да! – с гордостью говорю я.
Серый улыбается, гладя на меня.
-  Когда вышла?
-  Десять лет назад.
-  Давно. А ещё?

Я смешался. Вопрос был под дых…

 -  Да как-то не срослось, - смутился я, - в стол пишу. Деньги нужно  зарабатывать. -  И вспоминаю, что «в столе» лежит лишь пара начатых, но  так и не дописанных повестей, да десяток полузабытых черновиков, -  писательство сегодня не кормит…
- Дааа, не весело, –  говорит Серый,  но в его голосе я не слышу участия, скорее разочарование, – стол не  книжная полка, жизнь-то проходит…
В груди эклектической сваркой  вспыхивает раздражение. Что мне ему объяснять? Что гонорар за книжку  сегодня меньше, чем зарплата узбека дворника? И тот её каждый месяц  получает, а книгу написать это полгода, минимум…
-  Проходит… - соглашаюсь я, – такие нынче времена.
 -  Так, а живёшь-то для чего тогда? – неожиданно, почти хамски, в лоб,  спрашивает Серый. - Ты же ярый был, смелый! Помнишь, тогда под Бамутом  рассказывал про то, как Россию олигархи захватили. Про то, что  объединяться надо, что бороться надо против них. Я тогда тебя слушал и  думал, вот, блин, умеет человек всё понятно и ясно по полочкам  разложить. Кто за нас, кто против, и что делать? Я даже хотел, как  вернусь, найти этих самых… Ну, как их… - он морщит лоб, пытаясь  вспомнить, - в «Белом доме», которые сидели, националисты…
-  Баркашовцы? – вспоминаю я.
-  Вот-вот! Баркашовцы. Думал вступить. Из-за тебя, между прочим…
 Я молчу. Мне нечего сказать. Баркашовцы теперь такое моё далёкое  прошлое, что если бы Серый не напомнил, я сам бы и не вспомнил…
-  Нет, Серый, больше баркашовцев, и вступать больше некуда. Только в «Единую Россию», но это уже полный «зашквар»…
- Вот так прямо и «зашквар»? – хмыкает он. – И больше некуда вступать? Небогатый у вас выбор. А с олигархами как?  Всех извели?
-  Одних извели, другие выползли, – мрачно отвечаю я.
Серый задумчиво трет щетину на подбородке.
 -  В общем, понятно… Россию ты так и не освободил. Не женился. Детей  больше не родил. Книжки больше не пишешь. Одни сплошные «не». А я  по-другому твою жизнь себе представлял…
Обида ожогом впивается в душу. Я не выдерживаю и зло, обижено цежу:
 -  Конечно! Всё я! Не освободил, не сделал, не спас, не написал. А с  тебя какой спрос? С тебя спросу нет! Ты погиб в девяносто четвертом. И  на этом всё!
Я вижу, как лицо его мгновенно каменеет. Каменеет так  страшно, что на глазах превращается в высеченный на могильном угольном  граните портрет. И я уже в ужасе ору:
-  Неет! Серёга, брат,  прости! Не уходи!!! Ты во всём прав! Ни хера я своею, подаренной жизнью,  не смог толком распорядиться! Ничего толком не сделал. Просто прожил,  бля, спустил годы в унитаз. Плыл по течению, как бревно…
Я закрываю лицо рукам, чувствуя едкую горечь под веками.
-  Ну, ладно тебе! – слышу я вдруг знакомый голос. – Ты ещё зареви мне тут…
 Я торопливо убираю ладони от лица. Сергей по-прежнему сидит напротив  меня за изъеденным дождями бугристым столом парковой беседки. Он смотрит  на меня долго – долго и в глазах его нет ни печали, ни обиды.  
-  Я же не судить тебя пришёл. Меня просто отпустили. На побывку, так  сказать. Вот о тебе и вспомнил. Интересно с тобой было, прикольно.  Писатель! Вот и захотелось увидеть, поболтать…
Я с удивлением смотрю на него.
-  Вот прямо ко мне?
Он кивает.
 -  Прямо к тебе. Не к кому больше. Про мать я тебе сказал. А брат  через два года после меня от «палёнки» рядом со мной улёгся. И больше  никого. Ни жены, ни детей. Всё тоже царевну ждал. И дождался! В голову…

…Серый погиб девятого августа. Его рота попала в засаду на площади за  Координационным центром, к которому смогла пробиться сквозь все заслоны  боевиков. Пробилась и пошла на выручку окружённой пехоте, и сама попала в  засаду. Его БМП подожгли первым же выстрелом «граника». Серый с  пулемётом прикрывал отход. Но сам выйти из мешка не смог. Его тело нашли  только через неделю…

И на меня снова накатывает волна стыда.
-  Ты прости меня, Серёга. Жизнь я действительно прожил, не пойми как...
 -  Да хватит тебе! – обрывает он меня с раздражением. – Мне моралей  Петровича по горло! Ещё ты тут будешь! Я не в сорок первом под Москвой  лёг. А в центре Грозного. Того, который мы за два года в руины  превратили. И не за Родину, за Сталина, а за три миллиона рублей в месяц  – за пятьсот долларов «контрактных». Потому, что ни работы, ни зарплаты  в моём Иваново не было. Так, что не надо! Никто мне ничего не должен. И  я никому! И покаяние твое мне не надо. Ты же не за меня, а за себя  живёшь. Думаешь, кто-то другой правильно живёт? Ты же не первый, с кем  свиделся. Кто бухает по чёрному, кто бомжует,  кто по тюрьмам пошёл.  Такая вот теперь наша бешенная разведрота. Самые нормальные женились,  детей завели и теперь льготами трясут, где надо и где не надо. Ветераны,  блин... Петрович, вон один за всех молится, ну, так это Петрович…
 Серый, проводит рукой по ёжику волос и пальцы его вдруг липко чернеют.  Он поворачивает их к солнцу, и я вижу, что это алая кровь…
…Пуля снайпера попала Серёге в висок над правым ухом.
-  Пора, - спокойно говорит он, -  мне пора.
Легко встаёт. Я тяжело, медведем выбираюсь за ним из-за стола.
Он с усмешкой смотрит на меня.
-  Да, пятьдесят не тридцать…
-  Это точно, – соглашаюсь я.
…В девяносто шестом нам обоим было по тридцать…
По заросшей мхом крыше беседки начинает глухо барабанить дождь, набирая силу и, превращаясь в сизую ливневую пелену.
 Он коротко обнимает меня, и под выцветшей «афганкой» я чувствую  крепкое, теплое тело. Потом он выходит под дождь, и струи тут же  начинают жадно расчерчивать его белую «афганку» в серую косую линейку.  Он делает пару шагов, потом неожиданно оборачивается:
-  Знаешь, я  за мужиков наших воевал. За Иваново своё, чтобы эти туда не пришли… А  деньги… Галыгина помнишь? Прапор наш. Ему мою зарплату отдали, чтобы  матери отвёз. Так он ещё до Москвы её пропил. Деньги херня!
Ну, бывай, писатель! Увидимся! Только не спрашивай когда, я и сам не знаю…

Я слышу, как крупные капли дождя глухо стучат по его плечам и  где-то далеко-далеко третьим петухом верещит будильник…