Проще всего управлять системой с одной идеей, одним протоколом взаимодействия, одной культурой. Если говорить о государствах, то гораздо проще управлять единым и монолитным обществом, чем полиэтничным, поликультурным и многоязычным. Проще находить решение, которое устроит все группы, меньше транзакционные издержки, ниже барьеры, связанные с недопониманием и недоверием. Эта логика — аргумент для существования стран вроде Финляндии (территориально большой, но маленькой по численности) или Люксембурга. С другой стороны, есть аргументы в пользу стран крупных; и политики и правители, как правило, стремятся к увеличению размеров своих территорий и недопущению отторжения от них каких-то регионов. Но в итоге они сталкиваются с необходимостью управлять страной с различными культурами, нациями, языками и религиями.

После этого у правителей этой страны есть две возможности: либо пытаться находить способы управлять сложной системой, либо пытаться уменьшить сложность системы, сохранив масштаб.

Достаточно часто политики выбирают именно второй путь и пускаются в "Nation building" — строительство нации (Л.Д. Кучма в свое время описал это фразой "Украину мы создали, теперь надо создать украинцев").

В Европе этим активно занимались в Италии после объединения, во Франции (настойчиво изводя бретонский, окситанский, савойский регионализм), в молодых государствах, образовавшихся после Первой мировой войны.

В принципе, логика создания "единых наций", пусть и ценой лишения людей их культурной идентичности, ради создания новой крепкой могучей сущности, была одной из больших идей тоталитарного и жестокого XX века. Верхом такой логики стала идеология интегрального национализма, развивавшаяся, в частности, Дмитрием Донцовым.

Мне трудно вспомнить примеры удачной насильственной ассимиляции в XX веке. В Испании эти попытки вызвали к жизни баскский терроризм; в Польше полонизация кресов всходних создала ОУН и, в итоге, аукнулась Волынской резней; в Италии проблемы создавал Южный Тироль, пока, наконец, римское правительство не дало ему автономию, после чего он стал лояльным и богатым регионом. Самый трагичный пример - это, пожалуй, Югославия.

Несколько особняком стоит история государственного строительства Израиля, где удалось перевести людей, говорящих на двунадесяти языцах, на единый, чужой для всех них язык, хотя, конечно, и сейчас в Израиле сообщества потомков американских евреев, йеменитов, марроканцев и эмигрантов из СССР достаточно различны и не очень пересекаются. Но там внешние обстоятельства и травма были таковы, что люди были готовы к таким сильным изменениям и сознательно на них шли.

Казалось бы, после 1991-го года должны были умереть идеи о том, что судьбы и интересы отдельных людей можно и нужно приносить в жертву интересам нации и страны (особенно если не по решению этих самых людей, а по чьему-то еще решению). И даже общество, которое не забирает жертвы от своих граждан насильно, но ждет от них самопожертвования, склоняет к нему и спокойно принимает такие жертвы, тоже не слишком здорово. Опять же, грань между готовностью принимать жертвы, склонностью к подталкиванию к жертвам и готовностью брать жертвы, не спросясь, весьма тонка, и часто процесс сваливания к третьей стадии весьма скор.

К сожалению, и сегодня можно видеть и слышать сторонников таких идей, что пугает.