Р.М. Фрагменты вечности. Продолжение первой главы (2)
Они приехали в Гренсфорд за час до полудня. Свинцовое небо щедро поливало серую землю плотной пеленой осеннего дождя. Бросив лошадей в конюшне, старик и мужчина направились в особняк, напрямую в комнату вдовы Фронсберг, оставляя за собой на чистом мраморе и блестящем дереве поместья грязные, сырые следы промокших подошв.Поднявшись по лестнице на второй этаж, Чарльз остановился, почувствовав легкое прикосновение страха. Это было то самое место, из сна. Только сейчас здесь было значительно светлее, несмотря на льющий за окнами дождь, не было светящихся красных капель, и восточный коридор был пуст. Стряхнув пугающее воспоминание, старик продолжил путь.
Оливия сидела в своем кресле у камина с книгой в руках, равно как тогда, два с лишним года назад, в день гибели Бенедикта. Джонатан был с ней, как и всегда. Мальчик сидел на пышном, шерстяном коврике перед горящим очагом, тупо уставившись на огонь.
- Госпожа, – вдова прервала чтение, – я привел врача, как вы и велели.
- Миледи Фронсберг, – врач глубоко поклонился.
Равнодушный взгляд Оливии остановился на Чарльзе, перелетел на Стивена и опустился куда-то вниз. Она нахмурилась.
- Как неаккуратно.
- Госпожа?
- Ваша обувь. Повсюду будут следы, – вдова еще не успела договорить, а врач уже с готовностью выпрыгнул из дорожных сапог, встав босыми ногами на холодный пол. Оливия вернулась к книге. – Элизабет у себя. Я слышала ее кашель, он не такой сильный, как вчера. Кажется, ей уже лучше.
Она вновь подняла глаза и посмотрела на старика испепеляющим взглядом. Чарльз торопливо поклонился, взял врача под локоть и вывел в коридор.
- Нам сюда.
Спальня Оливии Фронсберг располагалась в западном крыле Гренсфорда. Чарльз решительно направился по широкому коридору в сторону восточной части особняка, противно чавкая сырыми сапогами при каждом шаге. Стивен Шертон поспешно семенил за стариком, внимательно обходя грязные следы и весело шлепая голыми ступнями.
Аккуратно отворив дверь спальни маленькой госпожи, Чарльз заглянул внутрь. Элизабет спала с немного приоткрытым ртом, запрокинув голову и обняв подушку. Старик снял свою грязную обувь и трижды постучал в дверной косяк, разбудив девочку.
«Боже, как же я рад ее видеть. Надеюсь, что этот странный, громкоголосый мужчина с кривой улыбкой и правда является отличным врачом».
- Госпожа, я привел…
- Здравствуйте, миледи, – Стивен прошел мимо старика, направляясь к окну. На широкий подоконник он поставил свой потертый саквояж, нежно провел по нему ладонью, звонко щелкнул крестовой застежкой и повернулся. Чарльз не мог поверить, насколько сильно изменилось лицо Шертона, будто бы того болтливого, хохочущего под дождем мужчины, который со страстью и алчностью в глазах рассуждал о богатствах Фронсбергов, и вовсе не существовало. Врач не спеша подошел к кровати, опустился на колени и тихим, но твердым голосом начал диалог.
Осмотр занял не меньше получаса. Стивен увлеченно колдовал над своим саквояжем, извлекая из него цветастые ленты, склянки с мутноватыми и кристально прозрачными жидкостями, небольшие металлические палочки, засушенные травы и прочую непонятную и неизвестную Чарльзу атрибутику медицины. Врач прислушивался к дыханию девочки, неустанно прощупывал ее плечи, лицо и грудь, задавал только ему понятные вопросы, втирал в ее нежную, молодую кожу различные растворы… И с каждой минутой становился все мрачнее.
- Вы молодец, юная леди, – перед прощанием с Элизабет произнес Стивен. – Не всем нравятся мои осмотры, но вы проявили стойкость.
- Благодарю вас, мистер Шертон, – смущенно ответила девочка.
- Стивен. Для вас просто Стивен, – он слегка улыбнулся своей чудаковатой улыбкой. – Прощайте, миледи.
Чарльз едва дышал от волнения, когда за спиной врача закрылась дверь, ведущая в комнату маленькой госпожи.
- Как она, Стивен? Вы ее вылечите?
Шертон строго посмотрел на старика.
- Мне нужно поговорить с ее матерью.
Вернувшись в комнату Оливии, Стивен решительно надел грязную обувь и, не говоря ни слова, тяжело опустился в кресло напротив вдовы.
- Миледи, – начал он, – мои имя Стивен Шертон. Последние четырнадцать лет я посвятил изучению медицины и особенностей человеческого организма, – Оливия молча смотрела на врача. Отточенным движением он начал поглаживать бороду. – Скажу честно, заболевания легких не являются моей специальностью. Можно сказать, что я, скорее, костоправ, – Мужчина замолчал, посмотрев на Джонатана. Мальчик так и пялился на огонь, никого не замечая. – Но диагностировать болезни дыхательных путей, печени или почек я умею.
- Переходите к сути, Стивен, – надменно и резко выпалила вдова. – Как быстро вы вылечите мою дочь? И сколько будут стоить ваши услуги?
Размеренные движения пальцев прекратились, врач задумчиво смотрел на сидящего у камина юношу. Шертон повернул голову, встретившись взглядом со стоящим в дверях стариком.
«Боже, что-то случилось. Почему он молчит?» – подумал Чарльз.
- Нисколько, – наконец выдохнул Стивен. – Я не смогу вылечить вашу дочь. И никто не сможет. У Элизабет чахотка.
Старый слуга похолодел. «Чахотка? Чахотка. У Элизабет чахотка. У моей милой маленькой госпожи чахотка? Боже…»
- Вы уверены? Ошибки быть не может? – неожиданно Чарльз услышал свой голос.
- Уверен. Без сомн…
Оливия громко фыркнула и надсадно хохотнула.
- Чахотка? – она смотрела на врача с нескрываемым презрением. – Вы хотите сказать, что у моей юной благородной дочери болезнь, которую обычно находят у старых бедняков, проработавших всю жизнь на рудниках? При этом крайне заразная болезнь выбрала своей целью мою Элизабет, и пощадила всех остальных? – последующие слова вдова злобно выплевывала в лицо Стивена. – Уж не думаете ли вы, мистер Врач, что я поверю в подобную чушь?
Шертон стойко выдержал уничтожающий взгляд Оливии и терпеливо выслушал ее резкую речь.
- Я и сам сперва не мог понять, но, оценив ее состояние… Чахотка Элизабет уже не только в легких, она распространилась по телу, и я не знаю, насколько обширно, – он дотронулся до своего левого плеча. – Одна из ее рук выше другой, болезнь начала деформировать суставы, а в области левой лопаточной кости отчетливо прощупывается неестественное уплотнение, – пауза. – Ее дыхание очень неровное и хриплое… Я даже не представляю, в каком ужасном состоянии ее легкие. Она всегда была такой худой? – Оливия надменно молчала. – Полагаю, нет. Вероятно, она мало ест, что только усугубляет болезнь. И местный климат, конечно же, не стоит забывать про него… – врач наклонился вперед. – Влажный климат островов работает как катализатор, ускоряя течение болезни…
Стивен не стал упоминать еще один фактор, который взаимодействует с чахоткой, как сухие дрова с пламенем костра – стресс. Девочка рассказала ему о гибели отца, о жестоком брате и о ставшей чужой за последние два года матери. Бедное дитя, она сгорала, как сухой лист, поднесенный к пламени свечи. И ей предстояло сгореть полностью, без остатка. Шертон в этом не сомневался.
- Я бы посоветовал вам с семьей перебраться на материк, миледи. Но только…
- Это не представляется возможным, – сухо отрезала Оливия.
Врач удивленно воззрился на вдову.
- В любом из городов Империи или смежных Королевств ее примут как родную. Она из Фронсбергов, а это кодовое слово обладает великой и таинственной властью в тех местах. Вы могли бы…
- Мистер Шертон! – вспыхнула Оливия. Сидящий возле камина Джонатан вздрогнул, развернулся, безразлично оглядел присутствующих и уставился на мать. Вдова бурлила гневом, но, подавив раздражение, продолжила спокойным голосом: – Вы ничего не знаете о Фронсбергах, мистер Шертон. Наш разговор окончен, я благодарю вас за ваше внимание и потраченное время. Чарли его оплатит.
Стивен молча кивнул, встал с кресла и вышел из комнаты, мимоходом посмотрев в застывшие стеклянные глаза Чарльза. Старик, онемев, не мог пошевелиться.
- Госпожа, – почти шепотом.
- Проводи этого костоправа, Чарли, – Оливия вернулась к чтению.
Чарльз обреченно покачал головой и направился вслед за Шертоном; он догнал врача, когда тот уже спускался по широкой лестнице.
- Стивен, подождите, я схожу за деньгами.
- Нет. Не зачем, я не возьму ваших денег, – он остановился на ступенях и развернулся к старику. – Проводите меня до конюшни, мой друг. Я хочу как можно скорее покинуть этот дом.
Дождь не утихал. Старик и мужчина рука об руку шли по сырой земле, не говоря ни слова. Зайдя в конюшню, Чарльз снял промокший охотничий плащ и протянул его владельцу.
- Спасибо.
Врач пристраивал свой объемный саквояж к задней части старого седла. Он повернулся и понуро посмотрел на старика.
- Никогда бы не подумал, что мой визит в дом Фронсбергов будет таким. Мой отец любил говорить, что справедливость – единственная вещь в этом мире, которая является одновременно творением Господа нашего и делом рук человеческих, – мужчина поник. – Но в этом доме справедливости нет. Бедное дитя… Она не разрешала вам позвать за врачом раньше, так ведь? Теперь уже слишком, слишком поздно. Простите меня, мой друг, но для девочки уже все решено. Мне очень жаль…
Старик с ужасом слушал.
- Вы хотите сказать, что Госпожа Оливия специально оттягивала визит, пока для Элизабет не стало слишком поздно?
- Я не знаю, мой друг. Девочка рассказала мне о матери и о смерти отца. Знаете, из ее короткого рассказа, мне показалось, что Элизабет боится мать. И теперь я понимаю почему, – врач уклончиво смотрел в пол, сжимая и разжимая кулаки. – С этой женщиной что-то не так, клянусь вам. Разговаривая с ней и смотря в ее глаза, я чувствовал себя дичью. Загнанной в ловушку и дрожащей в страхе. А мальчик… Господи, какой же он жуткий! – мужчина затряс головой. – Я хочу покинуть это место и как следует выпить.
Стивен ловко запрыгнул в седло, проверил крепление саквояжа, поправил съехавший на бок капюшон и вновь мрачно посмотрел на Чарльза.
- Сожалею, мой друг. Девочка чиста и невинна, и такая участь… Но мой вам совет – приглядывайте за женщиной, она может оказаться чем-то пострашнее чахотки.
Мужчина выехал из конюшни в дождь и отправился прочь, оставляя позади себя смертельно больную Элизабет, постепенно сходящую с ума Оливию и одиноко стоящего Чарльза.
«Он сбежал, но я не могу его винить. Это не его жизнь, и не его семья».
- Счастья вам, мистер Шертон, – под звуки дождя произнес Чарльз и направился в дом.
* * * * *
К лету 1747-го Элизабет стала похожа на живой труп. Болезнь жадно высушила ее тело и принялась пировать над ее разумом. Большую часть времени девочка спала, а в редкие минуты бодрствования она вела несуразные диалоги с невидимыми собеседниками. Чарльз беспомощно, с горечью наблюдал, как гибнет его милая маленькая госпожа. Он проводил бы с ней все свое время, если бы не спонтанно проснувшийся материнский инстинкт Оливии. Вдова неустанно сидела у кровати больной дочери, качала ее на руках, кормила с рук, с любовью умывала тонкое тело Элизабет и убирала грязные простыни. Джонатан по-прежнему, следуя привычке, не отставал от матери ни на шаг, сопровождая Оливию в ее одержимой заботой скачке из одного конца Гренсфорда в другой.
На фоне общей апатии и витающего в воздухе предчувствия скорой смерти Элизабет, Чарльза не могли не радовать перемены, произошедшие с вдовой. Она стала менее резкой и равнодушной, старик вновь видел в лице Оливии черты той доброй и отзывчивой женщины, что он некогда знал. Предостережения Стивена Шертона, судя по всему, оказались беспочвенны. Но Чарльз не знал, что находясь наедине с Джонатаном, Оливия все чаще называла сына именем покойного мужа; он не знал, что тихими летними ночами она приходила в комнату мальчика и подолгу безмолвно стояла у его кровати. Настораживающие слова врача Чарльз вспомнил в конце августа 1747 года.
В тот вечер Оливия и Джонатан ужинали в обеденной зале Гренсфорда, сидя друг напротив друга за длинным столом.
- Лизи скоро умрет, да, мама? – неожиданно, тихо спросил мальчик.
Лицо вдовы перекосилось. Она вскочила со стула, повалив последний на пол, и устремилась через всю комнату к спокойно сидящему сыну. Она кричала:
- Зачем ты это говоришь? Прекрати так говорить, Бенедикт! Слышишь меня?! Прекрати так говорить!
Услышав это, Чарльз остолбенел. Подбежав к сыну, женщина с размаху ударила его по лицу ладонью, не переставая кричать. В ответ мальчик лишь уныло бормотал, повторяя вновь и вновь: «Я Джонатан, мама. Я Джонатан, мама».
Оливия повторно занесла руку для удара.
- Госпожа! – истошно завопил Чарльз.
Дернувшись, вдова посмотрела на старика, тупо моргнула, перевела взгляд на Джонатана, на пухлой щеке которого красовался отчетливый отпечаток ладони, и разрыдалась. Сквозь слезы она начала тараторить слова извинения, ежесекундно называя мальчика разными именами и покрывая его пострадавшую щеку горячими и мокрыми поцелуями. «С этой женщиной что-то не так, клянусь вам», – вспомнил Чарльз слова Шертона, и по его спине пробежала мелкая дрожь.
Месяцем позже слуги Гренсфорда возбужденно перешептывались о странном поведении их овдовевшей госпожи. Они боялись ее, боялись даже больше, чем вконец озверевшего Рональда В., оставлявшего синяки на руках и лицах служанок после резких захватов и жестких пощечин.
Оливия подолгу сидела в закрытой комнате умирающей дочери, и оттуда слышался ее переменчивый голос. Она говорила много, порой громко, порой злобно и шипяще бормоча, звонко смеялась или рыдала навзрыд. За неделю до двенадцатого дня рождения Элизабет, Чарльз решил подслушать один из этих загадочных монологов пугающей женщины. Подойдя к двери, он услышал:
- Как он был красив, маленькая, ты бы знала. А как танцевал, м-м-м. Все были влюблены в него, Лизи. Его любили все! Но и я была очень хороша. Меня называли белой жемчужиной Франкфурта за мою красоту и длинные светлые волосы, – она хохотнула и продолжила. – Он пришел на бал в наш дворец. Любая семья, обладавшая хоть каким-нибудь влиянием, всегда приглашала Фронсбергов на каждый званый вечер. Конечно же, они обычно не приходили, это же Фронсберги, – фыркнула она. – Но к нам пришли. Он и его отец, – ее голос стал жестким. – Рональд Майкл Фронсберг, – неожиданно она заорала, от чего Чарльз испуганно вздрогнул. – Это он во всем виноват, маленькая, он! – затем продолжила спокойно: – Бене был очень, очень хорош. Эта осанка, речь, сдержанность и умение подать себя. Мы с ним много танцевали, Лизи, а все смотрели на нас и говорили, как изумительно мы смотримся вместе, – снова жесткий голос. – Только его отец не сказал ни слова, надменный ублюдок!
«Боже, она не в себе».
- После мы долго гуляли, любуясь ночным Майном. Он держал меня за руку и называл meine schöne Perle. Моя прекрасная жемчужина… А я, совершенно потеряв голову, не могла оторвать взгляд от его красивого лица. И я должна сохранить его лицо. Я не могу позволить ему исчезнуть, не могу. Я должна, понимаешь? – пауза. – Да, согласна, это немного странно и довольно жестоко, но разве у меня есть выбор?
«Ей что, кто-то ответил? Я ничего не слышал, кроме ее голоса».
Чарльз испытывал необъяснимый и безотчетный страх. Седые волосы на затылке и руках старика встали дыбом; он с трудом переборол сильнейшее желание забежать в закрытую комнату, схватить эту женщину за плечи, и начать ее трясти, крича в бледное лицо: «Нет, не делай этого! Прошу тебя! Умоляю, не делай этого, что бы ты ни задумала!»
- Что-что, маленькая? Здесь кто-то есть? – ее голос стал трескучим. – Вот оно как! Если ты подслушиваешь, стоя за дверью – беги, тварь! – скрипнуло кресло. Оливия встала и направилась в сторону двери. Ее голос слышался все ближе. – Беги, тварь, иначе я поймаю тебя, и, поверь, тебе это не понравится!
Последнюю фразу вдовы Чарльз не слышал, к тому времени он уже бежал со всех ног по широкому коридору. Его сердце стучало сильнее и громче, чем каблуки его ботинок по деревянному полу. Добежав до лестницы, он пролетел несколько ступенек и остановился, стараясь не издавать ни звука. Скрипнула дверь комнаты Элизабет. Послышался все тот же страшный голос, за которым последовал не менее пугающий смех. «Она может оказаться чем-то пострашнее чахотки» - звучало в голове у Чарльза. Спустившись на первый этаж, старик забубнил молитву.
*
Элизабет умерла 11 ноября 1747 года. И вместе со смертью маленькой девочки погибли остатки здорового разума Оливии Фронсберг. Вдова металась по особняку, громила мебель, била посуду и истошно орала. Обессилев через несколько часов безумной истерики, она уснула на холодном мраморном полу просторного холла Гренсфорда.
Последующие месяцы превратились в настоящий кошмар для обитателей поместья. Воспаленный мозг Оливии перескакивал от одного приступа помешательства к другому. Лишь считанные мгновения вдова находилась в состоянии зыбкого умиротворения и спокойствия; тогда она непонимающе смотрела по сторонам, вопрошая, не вернулся ли Бенедикт. Рональд Вильям Фронсберг, безусловно ставший главным в семье, лишь потешно наблюдал за раздираемой сумасшествием матерью. Особенно его веселили спонтанные вспышки агрессии Оливии, он заливисто смеялся, когда мать пыталась покусать кормивших ее слуг, злобно щелкая зубами.
Ближе к концу 1747 года, когда на земле уже лежал плотный слой холодной белизны, к Чарльзу обратилась одна из служанок, отвечавших за гигиену Оливии Фронсберг. «Миледи истязает себя», – сказала девушка. И не солгала – после этого каждые несколько дней на лице вдовы появлялись свежие царапины, оставленные крепкими ногтями, а на руках и плечах появлялись все новые следы зубов.
«Миледи подолгу смотрит на картину», – отмечали слуги, прибиравшие в спальне Оливии. Чарльз и сам это видел – через открытую дверь комнаты, из коридора. Вдова безмолвно стояла в метре от рисунка, покачиваясь и пуская слюни.
«Она окончательно и бесповоротно сошла с ума», – подумал тогда старик, – «Проще склеить воедино разбитую вазу, придав ей первоначальный вид, чем вернуть Госпоже рассудок. Рано или поздно она покончит с собой. Она уже пытается это сделать, судя по отметинам на лице и руках».
В начале января 1748-го, осматривая спальню Оливии, Чарльз заметил, что картина, написанная Р.М. Фронсбергом, висит криво. Сняв ее со стены, старик повертел рисунок в руках, отметил качественную работу слуг – пыли на рамке совсем не было – и перевернул портрет. От увиденного Чарльз едва не выронил картину – на обратной стороне чем-то красным, наверняка кровью, было написано «Es ist deine Schuld». «Это твоя вина». Старик поспешно повесил рисунок на место.
- Чарли.
Вздрогнув, Чарльз обернулся. Оливия сидела на кровати, смотря на старика ясным, полным решимости и понимая взглядом.
- Я должна умереть, Чарли. Пока Бене еще жив. Прошу вас, убейте меня, это должно быть сделано, сама я не могу, – женщина начала плакать. – Отравите мою еду, утопите во время купания, заколите во сне, мне уже без разницы. Я больше не могу, Чарли. Прошу вас, я должна умереть.
Дрожа всем телом, Чарльз выбежал из спальни, с трудом сдерживая слезы. А плачущая, сумасшедшая Оливия продолжала кричать ему в след, моля о смерти.
* * * * *
Это случилось ночью с двадцатого на двадцать первое января 1748 года. Спящую, зимнюю тишину Гренсфорда разрезал громкий крик, пронесшийся по пустым, темным закоулкам поместья подобно военному горну, летящему над полем предстоящей битвы. «Господи!» Чарльз узнал этот звук, он уже слышал его раньше, лежа на полу пахнущей травами лаборатории Стивена Шертона. Вскочив с кровати, старик первым делом посмотрел на свои руки – никаких салфеток и светящихся красных пятен. И проснулся он там, где ложился спать.
«Это не сон. Господи, спаси нас!» Наспех одевшись, Чарльз выбежал из комнаты. Спящие в смежных комнатах слуги проснулись, покинули свои кровати и теперь бродили по коридору с широко раскрытыми глазами, боязливо прижимаясь друг к другу. «Что происходит?», «Госпожа Оливия», «Я тоже слышала, как страшно!», – долетали до старика обрывки испуганного шепота. Двое мужчин-слуг, Дэвид и Питер, подбежали к Чарльзу, крепко держа в руках по масляной горелке:
- Это наверху.
Старик кивнул:
- Пош…
Еще один крик. Но в этот раз не просто вопль – безумная женщина выкрикивала слова: «Не получается! У меня не получается!»
*
Когда Оливия проснулась, за окном было совсем темно. В камине уже почти догорели вечерние поленья, но слуга, следящий за теплотой закрытых спален, придет еще не скоро. Она точно это знала, неизвестно откуда, но знала. Свесив ноги с высокой кровати, босой ступней Оливия дотронулась до ледяного пола комнаты… И совершенно не почувствовала холода. Времени у нее было не так уж много, она и так слишком долго откладывала то, что должно быть сделано.
«Сегодня, или никогда. Я люблю тебя, Бене».
Встав с кровати, Оливия направилась к большому деревянному комоду. Открыв ящик с аккуратно сложенными прогулочными платьями – туда давно никто не заглядывал, время прогулок прошло– она точным движением запустила руку во множественные складки дорогих и абсолютно бесполезных тканей. Предмет, пролежавший там в ожидании своего часа на протяжении нескольких долгих недель, приятно тяготил руку. Оливия вышла из спальни в холодный, тихий коридор.
Легкой поступью она шла в ночном безмолвии, направляясь в сторону восточного крыла.
«Если кто-то встретится мне, и попытается меня остановить – я не позволю», – она крепче сжала увесистый предмет, – «Ради тебя, Бене». Дойдя до закрытой, опустевшей спальни Элизабет, женщина остановилась, почувствовав легкое прикосновение непонятной ей тоски.
«Раньше здесь кто-то жил? Я не помню». Оливия протянула свободную руку, ухватилась за прочную ручку двери и потянула на себя. Дверь с тихим скрежетом открылась.
«О, мой Бене, как ты прекрасен, когда спишь!» Женщина шагнула в темную комнату и закрыла за собой дверь.
Джонатан спал в своей кровати, совершенно не видя снов. Последний раз ему снились сны года четыре назад, если не больше – в тот период, когда он только начал превращаться в молчаливую и покорную куклу собственной матери. Каждая ночь стала для мальчика лишь черным пятном, перемежавшим его серые будни. Но эта ночь будет особенной.
Джонатан проснулся от легкого прикосновения. Открыв глаза, он увидел стоящую над ним мать, слабо освещенную догорающими в камине поленьями.
- Мама?
- Я люблю тебя, Бене.
- Я Джонатан, мама.
- Я пришла спасти тебя, мой дорогой.
- Я Джона…
Женщина плотно накрыла его рот рукой, не дав договорить. Прошептала, уже плача, «Я люблю тебя, Бене» и проткнула грудь мальчика длинным, острым ножом. Холодный металл плавно прошел между ребер, проткнул левое легкое, разрезал дико бьющееся сердце и аккуратно вышел со стороны спины, царапнув позвоночник.
Дико выпучив глаза, умирающий мальчик смотрел на убившую его мать и давился заполнившей рот густой кровью. Спустя несколько мгновений, жизнь покинула его тело. Женщина принялась за работу.
*
Взбежав по лестнице на второй этаж, Чарльз посмотрел в сторону восточного коридора. «Господи!» Дверь спальни Джонатана была открыта, секундой позже оттуда вылетел Рональд Вильям Фронсберг и направился в сторону слуг. Юноша не смеялся, как это было во сне; он стремительно бежал к лестнице, а на его бледном лице застыло выражение абсолютного ужаса.
- Господин, что случилось? – закричал старик.
Рональд не ответил, он молча пронесся мимо слуг, проворно спустился на первый этаж и растворился в темноте Гренсфорда. Дэвид и Питер, сопровождавшие Чарльза, испуганно переглянулись.
- Идем!
Первое, что увидел старик, зайдя в комнату, была кровь. Оливия сидела на кровати мальчика спиной ко входу, а кровь щедрыми потоками лилась на темный пол.
- Отче наш, сущий на небесах… – Забормотал Питер, остановившись в дверях. Чарльз выхватил у юноши горелку как раз вовремя – слуга развернулся и побежал прочь.
- Что она наделала? – прошептал Дэвид.
- Убила сына, – онемевшими губами произнес старик.
Подойдя к Оливии и заглянув через ее плечо, Чарльз, зарыдав, исступленно завертел головой.
Она пыталась срезать его лицо.
И у нее не получалось.
«Господи!» Оливия начала с макушки, но лишь неумело покромсала скальп мальчика. Один длинный, практически срезанный мокрый лоскут волос и кожи, нелепо свисал в бок, напоминая часть средневекового маскарада придворных шутов. Она подступилась со стороны правого уха и небрежно отрезала его под самый корень, при этом оставив на шее и щеке Джонатана глубокие порезы. Ухо лежало на подушке, рядом с головой мальчика. Сместившись к подбородку, безумная вдова орудовала острым ножом, отрезая маленькие куски молодой кожи. Но нож постоянно натыкался на твердую кость… Дрожащими руками Оливия приложила красное лезвие к подбородку мальчика, и надавила. Нож чиркнул по кости, соскочил, полетел вперед и отсек половину аккуратного, когда-то красивого носа Джонатана. Она отрезала его левую щеку и верхнюю губу. Нетронутыми остались только широко открытые мертвые глаза.
- Господи! – хныча, простонал Чарльз.
Оливия сидела на кровати, покачиваясь, сжимая в руках отрезанные кусочки искромсанного лица. Покрытый кровью нож покоился на груди мальчика.
- Что вы наделали? – нет ответа. – Что вы наделали?! – во всю силу легких, сквозь рыдания, заорал старик.
Он схватил Оливию за плечи и начал неистово трясти, крича в лицо все тот же вопрос. Неожиданно, ее взгляд прояснился. Она удивленно посмотрела на Чарльза и опустила глаза. Последовавший за этим вопль старик запомнил на всю жизнь.
- Убейте меня! Убейте меня! Убейте меня! – снова и снова кричала вдова.
Дэвид, до этого безмолвно стоявший по другую сторону кровати, вздрогнул. Он выронил масляную горелку, которая тут же погасла, упав в лужу крови. Молниеносным движением он схватил окровавленный нож. Другой рукой мужчина сгреб в охапку пропитанные кровью волосы Оливии и запрокинул ее голову. Широким замахом, что есть сил, Дэвид рубанул по открывшейся шее вдовы, едва не отрубив ей голову.
*
Так родилась и умерла Кровавая Матерь Гренсфорда, прожив лишь несколько быстрых минут, заполненных багровым трудом. Женщина, известная под именем Оливия Фронсберг, при рождении носившая не менее богатую фамилию Рейнсхольд, оставила после себя небольшую стопку пожелтевших от времени юридических бумаг и скромное могильное надгробие из светлого камня, прочно обосновавшееся на южном кладбище Честера. Как и предсказывал давний сон Чарльза, несчастная семья вновь обрела единство – стройным рядком глубоких могил и обдуваемых ветром камней. Лишь один член британской ветви избежал жуткой участи подобного единения, Рональд Вильям Фронсберг сбежал из Гренсфорда, покинув Честер.
В отличие от Оливии, Кровавая Матерь оставила после себя поистине впечатляющее наследие. Женщина, чей мрачный дом на долгие века нарекли проклятым, стала пугающей легендой города и всей страны. В конце XVIII века вредные старухи тех мест излюблено пугали непослушных детей рассказами о страшной женщине, изрезавшей в кровавые лоскуты лицо собственного младшего сына. «Мальчик был вредным и невоспитанным», – шептали они. – «Он без остатка исчерпал терпение матери, и она решила преподать ему урок!» – после этих слов старухи зловеще щурили глаза. – «Но начав, не смогла остановиться. Кровавая Матерь жестоко убила своего ребенка и начала пировать, поглощая его плоть, как лакомые сладости, а после покончила с собой, лишив будущего свой собственный род!» Правды в этих историях было не больше, чем чистой воды в Темзе, зато действовали они безотказно. Но ни одна из наполовину придуманных детских страшилок не вспоминала о последнем выжившем члене семьи, в ужасе бежавшем из фамильного гнезда в ночь с двадцатого на двадцать первое января 1748 года.
Рональд позаботился о своем будущем, покидая особняк холодной зимней ночью, тишину которой разрывали безумные вопли Кровавой Матери. Схватив прочный тряпичный мешок, он по памяти и на ощупь обходил одно помещение Гренсфорда за другим, методично выгребая драгоценности из старинных сундуков, шкатулок, шкафов и комодов. Юноша туго набил ткань золотом и серебром, изысканными камеями, браслетами и кольцами, огненными рубинами и солнечными топазами. Когда он торопливо шел к запорошенной легким снегом двери черного хода, прозвучал еще один крик. Мать орала, надрываясь, молила о смерти: «Убейте меня!» – кричала она вновь и вновь. Рональд, вскрикнув, выронил мешок. Драгоценности, звеня веселой и крайне неуместной капелью, широко рассыпались по полу; молодой аристократ тяжело упал на колени, с силой закрыв уши руками, а мать все кричала, вознося свою жуткую мольбу до жестоких небес. Когда она заткнулась, Рональд поспешно собрал разбросанные богатства и выбежал в зимнюю ночь. Бойко поскрипывая твердыми подошвами, он добежал до конюшни, вскочил на лошадь, которой посчастливилось избежать «перевоспитания» – так он называл свое хобби – и навсегда покинул дом, в котором родился.
Еще на тему
